yuri4z5lf | Entries tagged with мои неудавшиеся карьеры

Мне давно уже пора подбивать итоги своей жизни, и в частности, написать о своих неудавшихся профессиональных карьерах. Стремился ли я сам к этим профессиям или жизнь толкала - теперь это уже неважно. Главное - что все начинания в этих областях закончились ничем. Среди таких несостоявшихся карьер:
артистическая,
музыкальная,
художественная,
политическая,
спортивная,
военная.

   В первом классе (ещё до войны, в Севастополе) на меня сильное впечатление произвела одна моя одноклассница. Не своими женскими прелестями, хотя они у неё наверное были, а своей смелостью. Был школьный концерт по поводу какого-то праздника, она свободно вышла на сцену, и нисколько не смущаясь, под аккомпанемент фортепиано спела песенку, слова которой я почти целиком помню до сих пор:
   По полянке, по тенистой
   Неширок и неглубок,
   Весь журча водою чистой
   Мчится светлый ручеёк.
   Бежит ручеёк, спешит ручеёк,
   Зовёт ручеёк куда-то...
и т.д. Помню, что её звали Эмма. Меня поразили не её вокальные таланты, а та лихость, с которой она всё это пропищала, раскланялась в ответ на аплодисменты, и легко сбежала со сцены. Меня никто не заставил бы сделать что-то подобное даже под гипнозом. В то время я был настолько застенчив, что впадал в ступор, когда ко мне обращался кто-нибудь из незнакомых взрослых. Из-за своей стеснительности я плохо учился: если учительница требовала, чтобы я перед всем классом прочитал что-то вслух или продекламировал стихотворение, у меня все средства общения с внешним миром тут же наглухо блокировались. Притом надолго.
   Во время войны мы были эвакуированы в татарское село Асекеево Оренбургской (тогда Чкаловской) области. Там в школе я уже не был таким дикарём, по крайней мере в компании окрестных мальчишек был вполне своим человеком. К какому-то празднику в школе готовился самодеятельный концерт, и художественный руководитель всех школьных торжественных мероприятий по имени Дов Семёнович Талисман выудил меня из общей учащейся массы. Уж не знаю, по каким признакам: возможно, я выглядел интеллигентнее других, потому что иногда причёсывался. Дов Семёныч в своём спектакле отвёл мне роль ведущего. Я должен был при ещё закрытом занавесе выйти на авансцену зала, взмахнуть рукой, и патетически произнести следующий текст, написанный собственноручно Довом Семёнычем:
   Держит курс сурово, неуклонно
   На штурвале крепкая рука!
   Слышишь поступь нашей обороны?
   Слышишь, марш звучит издалека?
   При этих словах за кулисами раздавалась приглушенная дробь пионерского барабана, а я должен был продолжить:
   Кто идёт упорным шагом?
   Чей голос так весело звучит?
   Коллектив под красным флагом
   На праздник боевой спешит!
   После чего занавес раздвигался, открывая стоящий на сцене школьный хор, и дальше всё должно было идти по программе.
   Всё шло нормально, пока в зале никого не было. Но на генеральной репетиции, выйдя на авансцену, я обнаружил в первых рядах зала довольно много людей, причём это были в основном учителя, а в середине первого ряда сидел сам директор школы! До меня впервые дошло, что во время спектакля мне придётся молотить довсемёнычевский текст перед полным залом. И меня заклинило. Как ни пытался Дов Семёныч при подбадривающих репликах из зала восстановить мои речевые функции, у него ничего не получилось. И он меня разжаловал в рядовые зрители.
   Я даже не знаю, кем меня заменили в последний момент. Когда я пришел посмотреть концерт, и скромно сел в задних рядах зала, зоркий Дов Семёныч узрел меня с высоты сцены, картинно протянул в мою сторону свою карающую десницу, и гневно прогремел что-то вроде классического "Изыди, сатана!"
Больше я никогда не участвовал ни в какой художественной самодеятельности, и вообще открещивался от участия во всякого рода зрелищных мероприятиях. Так что артист из меня не получился.

Существовала семейная легенда, что в детстве я был музыкальным ребёнком. В чём это выражалось, я не знаю. Музыкальных инструментов в доме не было, в музыкальную школу меня не отдавали. Правда, мама рассказывала об одном случае. Это было ещё до войны. В Севастополе на Приморском бульваре по воскресеньям играл в "раковине" хороший военный оркестр. Я ходил с родителями его слушать. Музыку Штрауса и Оффенбаха перемежали модными тогда танцевальными мелодиями вроде шимми со словами "У вас, мадам, прекрасные глаза". Как говорила мама, в одном из антрактов к нам подошёл капельмейстер оркестра и сказал польщённым родителям: "Я наблюдал, как ваш сын слушает музыку, и обратил внимание на форму его ушей. Отдайте его учиться музыке, у него абсолютный слух." Я думаю, что "капельдудкин" просто хватил перед этим лишнюю стопочку в буфете, и был благодушно настроен, но мама часто вспоминала его совет.
Отдать меня тогда в музыкальную школу помешали разные обстоятельства (в том числе война), а спустя много лет я сам записался в класс аккордеона. Мне было уже 16 лет, и по правде говоря начинать учиться музыке было поздновато. Я сделал это только для того, чтобы быть всё время рядом с моей милой подружкой Леночкой.
Я проучился в музыкальной школе чуть больше года, и перестал туда ходить вскоре после того, как Леночка уехала. За год учёбы, поступив в первый класс, я по табелю закончил третий, на экзамене играл "Музыкальный момент" Шуберта по программе 5-го класса, а на школьном концерте по случаю окончания учебного года играл две виртуозных пьесы: "Третий венгерский танец" Брамса и "Чардаш" Монти - по программе 7-го класса. Поскольку школа была семилетка, я вроде как прошёл весь школьный курс за один год. Я занимался очень упорно по 3-4 часа в день. Я хотел, чтобы Леночка не просто видела, что я не дебил - а чтобы она мною гордилась! Это было нелегко, потому что она сама тогда же закончила эту музыкальную семилетку с отличием, и вполне авторитетно могла судить о моих успехах. Так что после её отъезда моё хождение в музыкальную школу потеряло всякий смысл. Вообще после неё всё очень потускнело. В общеобразовательной школе я тоже сильно сбавил темпы, и в результате получил серенький аттестат зрелости.
После школы я поступил в военно-морском училище, где про музыкальную школу и аккордеон никому не заикался, и вообще к тому времени забросил этот инструмент. Но один раз пришлось с ним высунуться.
Мы были на летней практике после первого курса. Практика проходила на Чёрном море, на учебном корабле "Волга". Меня назначили старшим над командой 30 человек рабочих по кухне - из своих же курсантов. На корабле было около тысячи человек курсантов и команды, и на всю эту ораву к обеду нужно было начистить картошки. Начали бодро, но вскоре я стал замечать, что моя доблестная трудовая гвардия тает прямо на глазах. Надо сказать, что курсант на летней практике катастрофически недосыпает: ночные вахты и работы, учебные тревоги, многие сотни учебных задач по определению места корабля в море. На сон остаётся три-четыре часа в сутки - сущий мизер для молодого растущего организма.
На корабле было достаточно щелей, куда можно было залезть и часок покемарить. Я их все знал, и сам ими иной раз пользовался. Так что я обошёл эти щели, и по-хорошему попросил ребят вернуться к картошке. Кто-то усовестился и пришёл, кто-то послал меня подальше, но я уже понял, что нужен другой метод воздействия. Я знал, что на корабле есть так называемая "ленинская каюта", где среди всякого агитационно-пропагандистского хлама и настольных игр я видел несколько музыкальных инструментов, в том числе аккордеон. Нашёл матроса, заведывавшего этой каютой, взял у него под расписку аккордеон. Принёс к своей сильно поредевшей команде, они заинтересовались: "Басин, да ты что, играть умеешь?" "Ещё не знаю, сейчас попробую". У курсантов, как и у студентов, есть свой цикл любимых песен, только они погрустней студенческих. Что поделаешь, такая жизнь у курсанта. Я заиграл, ребята запели, работа заметно оживилась. Кто-то пробежался по щелям: "Приходите, у нас весело! Басин играет, а мы поём!" Заинтригованный народ вернулся к созидательному труду, и картошку мы своевременно начистили.
За аккордеон я после этого почти не брался, и сейчас уже забыл, как на нём играть. Но музыку люблю, и при всякой возможности стараюсь её послушать. У меня две любви: симфоническая классика и барды.

Когда я учился в 7-м классе (это было в грузинском городе Поти), и мне исполнилось 14 лет, группу таких же как я остолопов повели в горком комсомола - принимать в ряды. Хотя мы были через одного бандиты и хулиганы, а все поголовно отпетые лодыри, нас чохом приняли в авангард советской молодёжи. Не помню никакой торжественной обстановки, нас всех просто загнали в полутёмный кабинет какого-то энного по порядку секретаря горкома, и он вручил нам заранее приготовленные билеты и значки. Мы буднично разошлись по домам, не собираясь ничего менять в своей жизни.
Потом мои родители переехали в подмосковный Подольск, где я опустился на самое дно жизни, и из-за этого не встал на комсомольский учёт. После переезда в богоспасаемый закарпатский городок Берегово, где я из двоечника-второгодника неожиданно для самого себя превратился в круглого отличника, я через какое-то время вспомнил своё героическое комсомольское прошлое. И передо мной встал вопрос - что мне делать со своим членским билетом и учётной карточкой члена ВЛКСМ? Я уже почти год нигде не состоял на комсомольском учёте, и согласно уставу давно вылетел из комсомола. Идти куда-то объясняться? Не хочу. Лучше буду пожизненно пионером, из которых меня никто не исключал. А свой билет и учётную карточку я спалил в печке, чтобы им не воспользовался враг. А то пролезет по моим документам в партию, а дальше в ЦК, и будет вредить.
Так я и существовал в ранге пионера до 10-го класса, пока наша классная комсомольская богиня не поинтересовалась, почему я не комсомолец. Она сказала: "Слушай, басин, тебя же из-за этого в институт не примут!" Моя фамилия с маленькой буквы - это не опечатка, а выражение её всегдашнего резко критического отношения ко мне. Она до сих пор в своих редких посланиях ко мне так обращается.
Я вступил бы и в Ку-Клукс-Клан, если бы она этого только пожелала. Но загвоздка была в том, что в Ку-Клукс-Клане я ещё не был, а в комсомоле уже разок побывал. Моя проклятая искренность и откровенность не позволили мне скрыть этот прискорбный факт. И мне пришлось пройти унизительную процедуру объяснений на комсомольском собрании, которое почтил своим высоким присутствием аж директор школы! Наверное ввиду исключительной политической важности момента.
Короче говоря, меня простили и выдали мне новый комсомольский билет. Но он мне не помог. В Одесский институт связи меня после школы всё равно не приняли. Потом было военное училище, где я какое-то время даже побыл комсоргом роты. Но из училища меня тоже попёрли. Вот дальше у меня как-то замкнуло в памяти, и я не помню всех событий. Из комсомола меня тогда точно не выгнали, но по-моему моя учётная карточка осталась в училище, и я вернулся обратно в обжитой и привычный статус советского пионера. Это не помешало мне нормально поступить в Томский Политехнический институт и благополучно его окончить.
Больше я ни в какие политические организации не вступал, и остался пожизненно пионером.
Вот такая история. Искренне ваш
пионер басин

Вообще-то я и спорт - две вещи несовместные. Будь моя воля, я бы ни разу в жизни близко не подошёл ни к одному спортивному снаряду или к вышке для прыжков в воду. Однако пришлось.
Когда я учился в военно-морском училище, наша кафедра "физо" считалась такой же учебной кафедрой, как всякая другая, и за невыполнение хотя бы одного из упражнений по программе физподготовки можно было запросто вылететь из училища по неуспеваемости.
Если с упражнениями на "коне" и параллельных брусьях у меня не было особых проблем, то упражнение на перекладине "подъём разгибом" (в просторечии "склёпка") мне никак не удавалось! Вот я подхожу к перекладине, подпрыгиваю, повисаю на руках, поднимаю до уровня пояса прямые ноги и резко бросаю их вниз! По всем законам физики мне должно хватить приобретённого механического импульса, чтобы вылететь до пояса наверх, к перекладине. А у меня не получается! Не долетаю, и болтаюсь на руках как недоваренная сосиска.
Лаборант кафедры "физо" мичман Гриша со спортивной фамилией Шпорт не только очень толково объяснял мне суть упражнения в терминах теоретической механики, но и ощутимо хлопал меня ладонью по заднице в нужный момент. С гришиным хлопком я легко взлетал на перекладину и смотрел оттуда гордым орлом. Но зачёт будет принимать не Гриша, а преподаватель кафедры майор Цинцадзе. Мы с ним оба знаем, что гришин хлопок не является элементом упражнения.
Между тем заканчиваются занятия и приближается летняя практика. Я уже сдал без проблем экзамены по всем предметам, остался только зачёт по "склёпке". Если я его не сдам, то мне придётся вместо отпуска возвращаться после практики в училище, и провести весь жаркий бакинский август в душном спортзале, пытаясь научиться делать проклятое упражнение. Если и после этого не сдам зачёт, меня отчислят из училища матросом во флот, служить срочную. Весёлая перспективочка!
И вот я сдаю зачёт. Майор Цинцадзе немногословен: "Даю три попытки. На кону твой отпуск. Вперёд!" Первые две попытки заканчиваются так же как сотни предыдущих. Со зверской рожей иду на последнюю. В самый нужный момент майор резко кричит "Отпуск!" - и я наверху! Дальше пустяки: переворот, соскок. Майор облегчённо жмёт мою испачканную тальком руку, и ставит зачёт.
Сколько я ни пытался потом повторить в спортзале свой подвиг со "склёпкой" без Гриши и майора - ни разу не получилось.
На втором курсе вместо упражнений на спортивных снарядах мы должны были заниматься боксом или баскетболом - на наш выбор. Конечно, сначала все побежали записываться на бокс. Мы же мужчины, мало того - моряки! Всё тот же майор Цинцадзе показал нам боевую стойку, как бить, как уклоняться от ударов. Вызвал первого по списку, чтобы проверить, как усвоили материал.
Меня всегда подводила моя фамилия - я постоянно оказывался по алфавиту впереди всех в ротном списке. Вот и на этот раз! Ребята помогли зашнуровать перчатки, и я стал против майора в боевую стойку. Он небрежно сунул левую руку в одну из лежавших на столе перчаток и выставил её вперёд. Я прыгал, бил по ней, майор хвалил мою реакцию, и я наполнялся гордостью - вот как я здорово боксирую! Едва заметил начало какого-то странного движения перчатки майора в мою сторону - очнулся через несколько минут на мате. Кое-как стащил с себя перчатки, и пошёл записываться на баскетбол. За мной, не дожидаясь своей очереди у майора, побежало большинство остальных.
На баскетболе мне тоже не повезло. На первом же занятии на мой большой палец правой ноги обрушился с прыжка своим немалым весом мой друг Саша Свиридов. Когда в глазах немного просветлело, я похромал в медсанчасть, где мне сняли с посиневшего пальца отставший ноготь. Нет худа без добра: я получил освобождение не только от "физо", но и от строевых занятий! Однако в жизни всё хорошее быстро кончается, и вскоре я снова стал ходить на баскетбол, только уже благоразумно держался подальше от слона Саньки.
После второго курса нас направили на штурманскую практику в Одессу, где нас должен был ждать готовый к отплытию учебный корабль "Лена". Оказалось, что он ещё стоял у заводского причала - неисправна машина. Он простоял там до нас на капитальном ремонте три года! Такой долгий срок имел для корабля катастрофические последствия: во-первых, его густо заселили огромные береговые крысы, а во-вторых - все его матросы переженились на ярких заводских девчатах.
Забегая вперёд, хочу сказать, что при нас корабль в море так и не вышел. Чуть ли не каждый день утром объявлялась часовая готовность к выходу, а вечером отменялась. Машина упрямо не хотела работать. Наш руководитель практики весь извёлся, не зная чем нас занять. Мы исходили на корабельных шлюпках под парусом и на вёслах всю немалую акваторию Одесского порта. Однажды он увидел недалеко от заводской гавани водную станцию какого-то спортивного общества с десятиметровой вышкой для прыжков в воду, и загорелся безумной идеей устроить нам прыжки с неё.
Излишне говорить, что мы встретили эту идею без энтузиазма. Всё-таки десять метров не шутка. У нас в училище была пятиметровая, и то надо было уметь с неё прыгать, чтобы не удариться больно о воду. Вода только с виду мягкая, а шлёпнуться в неё с приличной высоты животом или лицом - никакого удовольствия.
Пришли по берегу строем к вышке. Полюбовались на симпатичнейшую девушку, которая сделала при нас два красивых прыжка с вышки "ласточкой", и отошла к раздевалке. Но не стала туда заходить, а села на скамеечку посмотреть, как будут прыгать морячки. Я уже жаловался на свою фамилию. Залез первым на вышку, и неприятно поразился открывающимся оттуда видом. Всё внизу оказалось очень далёким и маленьким. Ребята показались мне мелкими как муравьи, а девушка крохотной, плоской и совсем не такой уж симпатичной. И ещё я заметил на воде наплывающее жирное мазутное пятно и крикнул о нём руководителю практики. Он послал нашу дежурную шлюпку, чтобы прошлись по пятну и разбили его вёслами. Всё, больше тянуть нельзя, надо прыгать.
По своему опыту прыжков с пятиметровой вышки я знал, что нужно поменьше выпендриваться, изображая из себя классного прыгуна. Поднять руки вверх, вытянуться в струнку, и падать вперёд как подкошенный столб. Ни в коем случае не поддаваться страху, не подгибать ноги в коленях. Голова перевесит, и я войду в воду вертикально вниз без болезненного удара. Так я и сделал, но когда моя довольная рожа показалась над водой, ребята повалились со смеху друг на друга. Я вынырнул как раз там, где на воде колыхались остатки мазутного пятна, и по красоте мог соперничать с популярным тогда негритянским певцом Полем Робсоном.
Руководитель практики, отсмеявшись вместе со всеми, велел мне не одеваясь влезать в дежурную шлюпку и плыть на корабль, а там хорошенько отмыться горячей водой с мылом в душевой машинного отделения. Прыжки для остальных он отменил. Девушка, видя что ничего интересного больше не будет, ушла в раздевалку.
Собственно, этот лихой прыжок в воду и был моим последним спортивным подвигом и венцом моей спортивной карьеры.

С военной карьерой мне фатально не повезло. Хотя начало было хорошее - я поступил в военно-морское училище, и неплохо в нём учился. Но за полгода до окончания меня оттуда исключили из-за разногласий с начальством. Я прослужил год рядовым матросом, сдал экстерном экзамены на штурмана по программе 50-дневных сборов (мужики знают, что это такое), получил звание младшего лейтенанта, и был уволен в запас.
Офицеры запаса периодически, раз в несколько лет, проходят переподготовку на тех самых 50-дневных сборах, и получают очередное воинское звание. Когда я проработал пару лет в своём институте (СФТИ), пришла и мне повестка - явиться на медицинскую комиссию. Я пришёл в военкомат, в комнате врачебной комиссии сидел всего один врач. Сухумская зима, сыро, холодно, в помещении колотун. Он сидит в плаще и шляпе, я тоже в плаще. Он мне говорит: "Раздевайтесь!" Я ему: "Вы это серьёзно?" Он мне: "Ну хоть пуговицу плаща расстегните!" Я ему: "А зачем? Всё равно напишете, что годен!" Он: "Правильно, напишу!" И написал.
Я пришёл в свой институтский отдел кадров, показал бумажку - Родина-мать зовёт на переподготовку. Начальник военно-учётного стола порвал бумажку, кинул обрывки в мусорную корзину и сказал: "Иди спокойно работай! Ты забронирован до конца дней твоих!" Больше я повесток не получал.
Когда мне стукнуло 45 лет, меня вызвали в военкомат, и поставили в моём военном билете отметку, что я больше Родине-матери не интересен. Но через несколько лет вызвали снова. Зачем - я так и не выяснил. Гоняли по разным отделам, даже у меня самого спрашивали: может быть тебе какой-нибудь орден полагается? Я сказал: давайте, если лишний завалялся. Нет, лишних не оказалось.
Так я и закончил свою военную карьеру с того, с чего начал - звания младшего лейтенанта. Многие мои друзья дослужились в запасе аж до капитанов! А вот Владимир Вольфович даже сравнялся в запасе по званию с президентом Путиным - оба полковники!

В детстве я не проявлял особых художественных талантов - малякал как все дети, и как все мальчишки, предпочитал военную тему. В школе даже немножко что-то рисовал в стенгазету, а когда попал в военно-морское училище, там моей постоянной нагрузкой по комсомольской линии стал ротный "Боевой листок". Кто не знает - это такое рукописное творение размером в два машинописных листа, где редакционная коллегия "Листка" должна оперативно отражать в доступной читательским массам форме все текущие события в роте.
Первое время я пытался собирать среди товарищей заметки для "Листка". Обычно наш оживлённый разговор с предполагаемым корреспондентом не выходил за рамки ненормативной лексики, поэтому я могу его передать только в общем виде - я настаивал, а он отказывался. Довольно скоро я понял, что так и будет впредь, поэтому стал выпускать "Листок" сам. Сам писал заметки, сам рисовал шаржи и красочные поздравления с днями рождения, хорошими оценками и другими событиями. Наш не вникающий в суть вещей командир роты на всех комсомольских собраниях отмечал высокую активность коллектива редколлегии "Боевого листка".
Постепенно я пришёл к тому, что надо выпускать "Листок" в виде комиксов, с одними только рисунками и к ним короткими подписями - по примеру очень известного тогда газетного художника-карикатуриста Бор.Ефимова. Только Бор.Ефимов рисовал карикатуры на американских империалистов и злобных поджигателей войны, которые в его рисунках себя не узнавали. А персонажи моих рисунков в "Листке" не только узнавали себя, но иногда на меня нешуточно обижались.
В апреле 1955 года у нас был большой штурманский поход из Севастополя в Мурманск вокруг Европы на учебном корабле "Нева". Боцман "Невы" оказался тонким ценителем моего художественного творчества. Увидев в нашем кубрике прилепленый к переборке мой "Боевой листок", он сказал мне: "Ты именно тот человек, который мне нужен!" И велел нарисовать бортовой номер корабельного барказа.
Этот шедевр монументальной живописи навсегда остался вершиной моей художественной карьеры.